|
ВОЗ СЕНА ПРИТЧА О СЛЕПЦЕ Тусклый свет красно-красного солнца догорал над пепельно-серой равниной. Тени, все до единой, даже от малюсенького пучка травы растягивались несоразмерно длинными дорожками. Ни гор, ни деревьев, ни барханов, только голая пустыня, населенная испуганными ящерицами и мантикорами. Со всех сторон слышится грубая беспросветная тишина. Шарканье ног только усугубляет и ритмизирует навязчивое состояние ужаса и одиночества. По пустыне брели три усталых немца. Герр Шлосс был ниже всех, брел первым. Замыкал шествие Герман. Он был выше на голову, Шлосса, которого, впрочем, звали Арнольд, но сам был на два звания ниже, и шел понурив голову. В середине шагал пленный – под два метра ростом Сигмунд. Он не имел никакого звания, потому что дезертировал почти месяц назад и прятался в пустыне. В этой выжженной солнцем ловушке, где негде скрыться, а можно только брести вдаль и умереть. Умереть, если не найти воду. Сигмунд нашел ее, но Арнольд и Герман ненароком набрели на тот же ручей, только ниже по течению. Встретились случайно – преследователи выбрали верное направление, а Сигмунд ошибся. Они издали увидели друг друга, но продолжали идти вперед. Сигмунд шел тогда, вполне сознавая с кем ему предстоит встреча, повинуясь, наверно, самому древнему и тайному желанию иметь хоть какую-нибудь цель. После трех с половиной недель бессмысленного шатания по раскаленной пустоте, потребность идти куда-то превозмогла все остальное, даже страх смерти. Они сошлись молча. Герр Шлосс приблизился к Сигмунду и сорвал все оставшиеся знаки отличия с его превратившейся в лохмотья униформы. Оружия не было. Был нож. Лезвие блеснуло оранжевым лучом солнца и, проделав в воздухе страшную трещину, заметно зацепило руку, которой Арнольд успел защититься. Раздался звук разрывающейся кожи, брызнула кровь, но второй рукой Шлосс уже крепко ударил Сигмунда в живот. Тот беззвучно согнулся и присел. Продолжать сопротивление или избиение не имело смысла. Нож был отобран. Все трое молча стали пить воду из ручья. Потом набирали ее во фляги и другие емкости, где можно было сохранить хоть каплю влаги. И пошли. Так брели три ночи, днем скрываясь в тени или зарываясь в песок, как испуганные ящерицы. В начале четвертой ночи садилось в мрачный туман красно-красное солнце. Становилось холодно, сухо и серо. Как-то особенно по лунному в этот раз. Шествие напоминало погребальную процессию мумий, закутанных в выцветшее тряпье, оставшееся от формы немецких солдат, провожающих в мир иной самих себя за неимением лучшей свиты. Настолько равнодушны и искажены были лица участников. Герман вспоминал факельное шествие, в котором, будучи студентом медицинского факультета, принимал участие как самый крепкий и пропорциональный ученик. Его любили фотографы. Однажды ему пришлось, не моргая, сидеть восемь минут. А тогда, вышагивая по мостовой с факелом в руке, Герман закрыл глаза. Он по числу шагов помнил куда и когда нужно свернуть. Двадцать восемь, двадцать девять – влево на тридцать... пять, шесть – вправо на сорок... Тут он наступил на колючку, запнулся и едва не выстрелил в спину Сигмунда. Ствол врезался в позвоночник точно между лопаток. Сигмунд остановился, потер ушибленное место, опустил на глаза остатки головного убора и меланхолично сел на землю. За ним последовали остальные. Было далеко заполночь и время привала настало больше часа назад. Но полубред-полусон, окутавший всех троих, заставил забыть об отдыхе. Лишь костер из колючек немного развеял эту задумчивость и меланхолию. Это был первый раз, когда они развели огонь за все путешествие. Сигмунд зевнул и тишина упала – обрушилась, как это делает тяжелый занавес, если трос, на котором он натянут вдруг лопнет. Тут же нахлынула волна звуков – это разговаривали ящерицы, хрустела пыль, росли колючки. Сигмунд даже услышал кусок радиопередачи – тихи-тихо. Так тихо только чудовища думают во сне, вынашивая коварные планы. Когда Сигмунд был маленький, он любил играть в чудовищ. Самых древних, самых могучих, самых страшных. Теперь вся страна, вся Германия, весь мир подхватили эту игру и с упоением стали плодить и множить этих тварей. Вдруг прямо из огня Сигмунду в лицо полыхнул сноп искр. Он инстинктивно зажмурился. Последнее, что он заметил – была львиная лапа... Арнольд Шлосс и Герман лежали ничком, опрокинутые взмахом лапы чудовища с человеческой головой и львиным телом. Сигмунд, успевший только моргнуть, узнал мантикору. А мантикора в свою очередь узнала Сигмунда. – Вот так-так! Не ты ли это играл, что мне хвост оторвали? Ха-ха! Помню... М-да. – Наверно, я... А что теперь с твоим хвостом? – Да ничего, поболел и отпустило... Не оторвался же он, в самом деле... Да ничего, зато помнишь, как мы тогда драконам накостыляли? – Чудовище зажмурилось от удовольствия и засмеялось добрым морщинистым смехом. Сигмунд хорошо помнил свою песочницу, камушки, которые собирал если они цветом или формой напоминали известных ему древних созданий. Драконы там тоже были, но этот бой он явно упустил из памяти. – Забыл? Обижаешь, брат, никогда не забуду этот вечер. Дым, грохот, вулканы, саблезубый тигр... Его-то помнишь? Умер на днях – совсем без зубов остался – от голода. Саблезубого Сигмунд вспомнил сразу. Украденный из бабушкиной шкатулки тигровый глаз был едва ли не первым представителем древнего мира, попавшим в его коллекцию. – Как все меняется. Был мальчишкой, играл в нас. Теперь вырос, а позволяешь играть собой кому попало. Впрочем, нам-то так даже лучше. Между собой почти не ссоримся – еды полно, вон вчера сколько постреляли между пирамидами. Просто банкет какой-то. Ну а ты сам-то как? Все не знаешь куда себя деть?.. Всегда есть куда! А впрочем – тебе решать, но я на твоем месте постарался бы вернуться в матушку Европу. Без тебя ваши могут проиграть войну. Точно проиграют. Сигмунд поморщился. Он, еще уходя в пустыню, решил что война для него закончена, что трупы больше не будут будить его по утрам, не будут петь на ночь колыбельные своими хриплыми и рыкающими голосами и сниться потом всю ночь. Он устал от бесконечных приказов и предписаний, находивших его в самых удаленных частях земного шара. – Мне все равно. Здесь хотя бы нет бесконечных трупов. – Теперь есть. – Мантикора улыбнулась тремя рядами золотых зубов и облизнулась на Арнольда и Германа. – Знаешь, что я придумал? Делай как знаешь, конечно, только из пустыни тебе надо уйти. Не место тебе здесь, народ тут нечистый ходит, есть и на тебя обиженные, поэтому постарайся без огня как-нибудь. Я ведь вас только по костру и вычислил... И смотри, на глаза никому особенно не попадайся – слаб ты теперь с нашими тягаться. А теперь проваливай, не пристало человеку на мою трапезу смотреть. На, забери свой нож и иди. Даст бог, еще свидимся. Сигмунд взял нож, потянулся за ружьем, но передумал – ни к чему. Забрал свои знаки отличия и документы. Весь полк погиб. Можно смело являться к начальству, один, мол, выжил, блуждал в пустыне, пока не вышел к людям. Не мог добраться до командования, и так далее. Есть хотелось смертельно, но присоединиться к поеданию трупов он не решался, а испуганные ящерицы разбежались от чудовища, как от огня, на многие километры. Или попрятались в песок. Идти оставалось часов семь-восемь, но утро с палящим солнцем и голодными птицами приближалось еще быстрее. Когда идти стало невыносимо, город уже был виден сквозь мерцающую дымку утренней пыли. Сигмунд соорудил себе убежище из остатков одежды, одеяла и трех больших камней, лежащих недалеко друг от лруга, образовавших небольшое ущелье. Он устроился в тени на мягком песке. Наконец удалось заснуть, и все кругом утонуло в крови. Привычка спать днем, в жару, порой даже прямо под лучами солнца, сложилась быстро, но еще ни разу не приснилось ничего хорошего с того дня, как Сигмунд вместе с остальными рекрутами вышел из африканского поезда. Он не участвовал в покорении этой страны, а был послан уже позже, в подкрепление тем, кто здесь жег и убивал. Оставалось только добить полудиких, сопротивляющихся разрозненными группами чернокожих повстанцев. В первой же перестрелке с местными погибли почти все, кто вышел тогда из злополучного поезда. Собственно, новобранцам еще не успели выдать оружия, и отстреливались только сопровождающие эшелон ветераны. Когда один из них упал рядом с Сигмундом, тот просто поднял его винтовку и, наконец, принял участие в бою. Так началась война. Остались четверо. Он, Герр Шлосс, Герман и Гельмут. Все сидели у костра и решали, кого поставить на часы. Была очередь Сигмунда, но он сказал, что собирается уйти в пустыню, с тем чтобы все считали его мертвым. Сигмунда официально взяли под стражу, а на посту оказался Гельмут. В шесть утра Сигмунд открыл глаза, похожие на красные камни, бескровные и холодные, подошел сзади к Гельмуту и одним взмахом перерезал ему глотку. Гельмут развернулся. В полной тишине спящей пустыни ему не удалось издать ни единого звука своим испорченным горлом. Тогда, вместе с рухнувшим телом, на Сигмунда обрушилась тишина. Гельмут, словно желая, чтобы его принял в свои объятья победитель, повалился к ногам Сигмунда с распростертыми руками. Колючки проткнули его щеку. Сигмунд несколько раз воткнул нож в песок, чтобы очистить от крови. Только после того, как лезвие снова заблистало чистотой немецкого металла, он отправился в путь, оставляя за собой едва заметный след, плавно растворяющийся на ветру. Несколько сигарет, три упаковки соли и пачка кофе – весь его багаж. Вдруг кровь отхлынула и для Сигмунда действительность снова озарилась багровыми лучами вечернего солнца. Ящерицы за день съели все, кроме ножа. Но Сигмунду ничего из этого больше не было нужно. Осталась тряпка – на бедра. В таком виде из пустыни может выйти кто угодно: и ветеран, и дезертир. Город от пустыни не отличался почти ничем. Только песок был мельче и плотнее, так что иногда можно было набрести на странное, истоптанное босыми черными ногами подобие дороги, начинающееся ниоткуда и заканчивающееся у палатки, где за два кружка меди приобретают глоток воды. Глоток измерялся размерами глотки продавца, набиравшего воду в рот, до полного раздувания его и без того огромных черных щек и подбородка. Затем вода отправлялась в приготовленный покупателем сосуд. “Нет денег — нет воды, нет воды — нет человек, нет человек — есть пустыня. Много пустыня.” На корявом Немецком языке составленная черным реклама больше похожа на пророчество или проклятие. Сигмунд подошел к палатке. Он не видел воды уже два с половиной дня. — Белый человек из пустыня, голый хочет вода? Сигмунд ждал более ценного предложения. — Глоток вода — один белый зуб, два белый зуб — три глотка. — Зачем тебе зубы голого белого человека из пустыни? — спросил Сигмунд, сделав на лице улыбку. — Буду собирать белый дракон смерти, чтобы отнять воду соседних источников на благо моей семьи. — Что ж, могу тебе помочь, — сказал Сигмунд, увеличиваясь при этом в размерах, а голос его раздавался все громче и громче так, что под конец он уже доносился из земли, из воздуха и воды, тяжелым эхом паря над городом, — у меня есть много зубов, которые я забрал у своих врагов. Все они белее сахара, но я отдам их тому, кто наберет в рот больше воды, чем я. — Идет! — воскликнул продавец воды. Теперь и он стал больше и толще, раздуваясь как болотная жаба после засухи. Первым делать глоток досталось Сигмунду. Он несколько раз вдохнул, потом сделал вихреватый выдох, сложившись едва ли не пополам, и сразу прислонился губами к ручью. Когда он закончил, вода в ручье заметно обмелела. Глаза у Сигмунда едва не повыскакивали от напряжения и покрылись красными прожилками. — Теперь я, — сказал продавец и через ухо высосал все, что Сигмунд успел набрать в рот, легко отправив все выпитое за одну щеку, и, чтобы окончательно продемонстрировать свое могущество, осушил ручей до конца. Тогда Сигмунд оторвал ему голову и через горло выпил не только воду, но и кровь черного великана. В большом холщевом мешке, оставшимся от продавца воды что-то зашевелилось. Там сидел старый карлик и дрожал всем телом. Сигмунд (уже съежившись до привычных размеров) стал тащить его наружу. Тот заверещал так, что у Сигмунда заложило уши и он с размаху шлепнул мешком-бурдюком о песок. — ..........! — Проверещал карлик. — Не слышу! Подожди немного. — Совсем одичал, своих не узнаешь? — После паузы повторил карлик. — Узнаю, да только не мешало бы тебя наказать, чтобы не морочил людям головы, когда пить хочется. — А что делать, ты бы и так всю воду выпил. Вы ведь, только о себе и умеете думать. Где мне теперь воду взять? Чем бурдюк починить? Отдавай зубы, сколько у тебя есть. Сигмунд бросил на песок пригоршню зубов. Карлик засуетился и, что-то бормоча, стал раскладывать их на испорченном бурдюке. Не хватило всего на один уголок, и карлик с деловым видом повернулся к Сигмунду: “Придется расстаться с парой своих зубьев — не хватает!”. В ответ Сигмунд лишь покачал головой и резко наклонившись вперед выбил ударом лба восемь передних карлицких зубов. Собрал их и ровно уложил на непокрытом зубами уголке бурдюка. “Валяй, стряпай своего дракона!” — сказал он. Утирая кровавые сопли и слюни, карлик приступил к работе. — Учи, не учи их вежливости — все бестолку, одни мучения, — бормотал он, выплевывая красную пену. — Свои-то небось едва держатся, а жмется как на сокровище. Ну погоди у меня, закончу, тогда получишь свое! Сигмунд покинул палатку и отправился дальше бродить по селению, в надежде раздобыть немного пищи. Пища перемещалась медленно и осторожно, чтобы хищник сначала долго носился вокруг с лаем и визгом, и только окончательно выдохнувшись был вынужден пуститься в погоню, осознав, наконец, что перед ним действительно пища. Сигмунд едва не уложил обоих. Только еле знакомое повизгивание хищника остановило его руки и ноги. Перед ним был молодой Пазузу. — Вот так пустыня! Вот так камушки! — озадаченно прошептал герой. — Вот так мешок с костями! Вот так встреча! — парировал труднопонятным тявканьем пазузу, — Долго ж тебя не было на свете! Почти все друг друга пожрали, но, все равно, мы рады! — Мы? — Ну да, мы, — раздался из-за героической спины еще более знакомый голос. Саблезубые тигры — плохая пища, но из всего, что бывает съедобным у чудовищ – самое съедобное – это печень саблезубого тигра. А теперь оба решили сожрать Сигмунда. Чтобы как-то уравнять шансы соперников в боях между героями и чудовищами вводится некоторый свод правил. Обычно драку заменяет игра в шашки. Сигмунд принял у тигренка шахматную доску и с размаху разбил ее о собачью голову Пазузу, сломав ему клык и выбив глаз. В глазном отверстии застряло полдюжины шашек. Следом посыпался град кулачных ударов по мордам обоих чудовищ, полетели клочьями шерсть и хлопок, и камни, и песок, и пепел. Сигмунд рос ввысь со скоростью молодого бамбука. Закончилось тем, что чудовища были безжалостно затоптаны. “Две дамки одну не ловят”. Он подобрал с земли два маленьких камушка: “А существует ли смерть для таких как мы?” — подумал он. Пустыня стала игрушечной. Белый дракон убил карлика. От последнего остался лишь маленький булыжник. Мантикора убила белого дракона. Сигмунд поднял зуб и булыжник. — Ну что, — спросил он, — теперь я готов? Мантикора казалась лишь маленьким тлеющим угольком... Появился дракон. Настоящий боевой дракон, похожий на колючку не больше наперстка. Уголек и колючка тоже стали драться... Сигмунд попытался успокоиться и стать прежним. Нет. Он взял в руку уголек и колючку и прошептал им: “Ну что?”. Тишина. В пустыне много камней. Я должен воевать. Я — герой. Я — Германия! Началась гроза. К вечеру, когда солнце только начало краснеть за тучами, он слегка пригнувшись вошел в дом где расположилось командование и по уставу доложил о гибели полка. Спустя полчаса ему выдали новую форму и приписали к роте, отправляющейся в Европу, на восточный фронт. КОРАБЛЬ ДУРАКОВ Машина работала великолепно. Новенькая, блестящая, состоящая из миллионов начищеных мундиров, и столь же парадных юношей – детей и мужей верных арийских жен. Сигмунд вышел из трамвая прямо у входа в гостиницу, где ему предстояло провести отпуск, как ветерану египетской кампании. Берлин бурлил, словно был в канун самого значительного праздника в столетие если не больше. Бурление не спадало ни на минуту даже ночью. После многих десятков ночей, проведенных в пустыне, в долине пирамид, в арабских городах, где ночная тьма такова, что не видно даже фонарей, иллюминация и бесконечная беготня наводили на мысль о всеобщем безумии. Нет, если все вокруг сошли с ума — это означает, что сошел с ума именно ты. Больше всего внимание Сигмунда привлекло обилие на улицах людей с цветами. Черные тюльпаны, маки и голубые незабудки, ромашки и истинно арийские гладиолусы. Маков было больше, чем остальных. Получив ключ и зайдя в номер, он первым делом швырнул вещевой мешок под кровать. Из мешка донеслось легкое шебуршание и скрип. Вдруг из-за ширмы, отделявшей мойку от остальной комнаты, вышел какой-то небритый пучеглазый человечек. — Антонио Адзури, — представился он, —зови меня Анти. Для хороших людей. Недавно из Африки? Загар — истинно арийское удовольствие. — Сигмунд. Зови меня Сигмунд, макаронник. Я солдат и иду на фронт. Помоги мне провести отпуск, если ты давно здесь обитаешь и знаешь нужные места. — О, браво, я сегодня как раз свободен, то есть занят именно тем, чем занимаясь показывают город! Любишь картины, девочек и РЕЙХ? Да! Браво, я знал, что нам по пути! Начнем с девочек! Уже через двадцать минут, после того, как Сигмунд принял ледяной душ и полил себя одеколоном “Поцелуй онокентавра”, а Антонио ощупал багаж новоприбывшего на предмет оружия и нашел там только хлам, они вышли из гостиницы, сели в трамвай и совсем скоро оказались в государственном, но отнюдь не жалком борделе. Эрик похож на тень. Эрик похож на призрак, а его невеста – еврейка. Хотя на еврейку она совсем не похожа. Эрик любил улицу, он жил улицей, дышал ею и помогал евреям прятаться в известных ему домах, потому что его просила об этом невеста. Мойша, которого Эрик тащил в один из таких домов, уже долгое время недоумевал, почему им приходится петлять по одним и тем же улицам, сворачивая то в одну подворотню, то в другую, то прячась в арках, то шествовать едва ли не по самой середине мостовой на виду у всего города. Возможно, если бы он знал ответ на тревожащий его вопрос, он бы мог решиться на какое-нибудь действие – броситься бежать или упасть на мостовую и заплакать от безысходности. Но Эрик молча вел его за руку в направлении, не поддающемся никакому анализу. Наконец, пройдя по седьмому кругу довольно замысловатый маршрут Мойша дернул Эрика за руку и простонал: “Куда мы идем? Когда мы наконец придем? Я не мылся три дня...”, и хотя не мылся он гораздо дольше, это был стандартный финал любой его речи, произнесенной за последние полтора года. “А мы уже пришли!”, со зверской улыбкой вдруг сказал Эрик и обернувшись полез во внутренний карман своего просторного пальто. Мойша дернулся и отпрянул. “Вот!”, наконец изрек похожий на тень Эрик. В искаженных ужасом и подступающим безумием глазах молодого еврея, влажных и едва не выпрыгивающих из орбит отразилось красно-красное соцветие мака. Эрик уходил, полы пальто картинно развевались на ветру... “В третьем Рейхе не бывает извращений. Он приемлет все, что поднимает боевой дух. Все, что солдаты будут вспоминать на линии фронта, чем будут спасаться от вшей и чему должны научить порабощенные народы. Мужчин, женщин и детей”. – Реклама на правильном немецком еще более похожа на пророчество. – О! – закричала толстая, лысая женщина, увидев Анти и Сигмунда, – мальчики! Сигмунд едва не выскочил на улицу. Но Анти успел ему шепнуть, что это не та, с кем спят, а та с кем разговаривают. – Что будем заказывать? – пропилила женщина, оценив ситуацию, как минутное замешательство. – Как обычно. – Анти кивнул в сторону широкоплечего Сигмунда. – Но я здесь впервые, – удивился Сигмунд. – “Как обычно” означает, что ты хочешь немку, – пискнул Антонио, – ты же из Африки, вот я и подумал, что немка – для тебя. – Ладно, как обычно. – Фамилия... Сигмунд ошалело оглянулся вокруг. – Что?!? – Фамилия... – на этот раз голос женщины прозвучал менее уверенно. Было заметно, что она апеллирует к Антонио. Тот кивнул, и добавил: “Таков новый порядок... Скажи ей.” –– Фрид. Зигмунд Фрид. В детстве меня называли ЗигФрид. Иногда так зовут и теперь. Но мне больше нравится Гизмунд, почти как дедушку, так меня и зовите. И запишите себе туда же, что хочу три “как обычно”. Эрик похож на призрак тени. То, что он сделал жгло. Жгло, как первая измена, как первый опыт. Жгло то, что у него больше нет невесты. Он сам решил, сам выбрал улицу. Отныне улица стала его невестой. Маки продавались в каждой бакалейной лавке. Самый ходовой товар. Эрик зашел в одну из них. Бакалейщик был явно навеселе. – Масло? Мука? Мак? – М... ма... – Масло? – Мак. – Две марки. Спасибо. Эрик схватил букет и молча вышел. Все прошло слишком обыкновенно. Никто не смотрел на него, как на чудовище. Первый свой цветок он отнял у немца, который вручил было его Эриковой невесте. В арийский живот нож вошел легко, как в соленое тесто. Только из соленого теста не течет кровь, как из того, белобрысого. С тех пор цветок хранился у Эрика за пазухой. Даже ей, своей возлюбленной он сказал, что сломал его и выбросил. Но уже в тот самый миг, когда соцветие легло в его руку, он понял, что с цветком не расстанется так просто. В ее взгляде была благодарность. Но было что-то еще, но не взгляд, а отражение в ее глазах. На свет появился второй Эрик. Вся его жизнь проходила в этом отражении. Только изредка, когда их глаза встечались, можно было заметить легкую искру жизни того, второго, ненавидящего и безумного, как само соцветие мака. С того момента он уже включился в игру. Мак. Каждому еврею – соцветие. Цветы. Евреи. Мак каждому. Бум. В концлагерях догадались давать один цветок на семерых. Потому что восьмой еврей почти всегда остается в живых. Эрик решил продолжить эту игру. Он отправился в дом. Один из тех домов. В этот момент он перестал ненавидеть. Эту волосатую женщину. Эту лысую женщину. Этого еврея и того еврея. Она стала его волосатым бредом. Он стал ее лысым любовником. Всем вовремя “каждому свое”. Он расстроился – когда лишаешься невинности в вопросах жизни и смерти, всегда расстраиваешься и не можешь найти себя, если не решаешься утвердиться в роли ангела смерти. Но Эрик вот-вот был готов сделать следующий шаг. Лысая мадам спросила его, как и всех, кто приходит в ее дом: “Что будем заказывать?” – Я... – Эрик положил перед ней букет, – я хочу спать с моей матерью. Антонио, а следом и Гизмунд посмотрели на него с недоумением. – Я твоя мать. – Мадам не шутила и, наверно, не говорила правду. Она просто исполняла волю клиента, но на Эрика это произвело неприятное впечатление. На его лице появилась гримаса детской досады. – Я хочу по-настоящему! – Он едва не сорвался на крик. – Я твоя мать. – Мадам улыбнулась не разжимая губ. Тогда Эрик выхватил из букета самое большое и роскошное соцветие похожее на голову дикой кошки и с размаху ударил в лицо женщине. С громким хрустальным звоном лицо разбилось на тысячу мельчайших осколков. Соцветие приобрело фиолетовый оттенок. Когда последний осколок лица упал на ковер, тело мадам с хрипом выходящего их легких воздуха обвалилось. – Это тебе за евреев, которых ты прятала, старая свинья. Это тебе за то, что назвалась мамой. Это за то, что евреи спали с твоими девочками. Спали с моей невесточкой. Уходите отсюда, – обратился он к Сигмунду и Антонио, – они все мои. Уходите. Это не моя мать! Ты не моя! Не моя мама!!! ТРИУМФ СМЕРТИ Можно поставить под сомнение возможность трагедии в абсурдном мире. Можно поставить под сомнение абсурдность мира, где случается трагедия. Можно даже поставить вопрос о правомерности трагедии в мире, где искажена причинность. Как следствие – осознание ущербности любой трагедии вне последовательности обусловленной действием. Приверженцы последнего могут смело бросить чтение и заняться разведением кроликов. Остальных приветствую громким криком радости и сообщаю, что все персонажи этого рассказа – люди вполне живые, и случиться с каждым может все, от легкого насморка, до тяжелого приступа бреда (несмотря на бредовость окружающей действительности) и даже смерти. Что порой и происходит. Вся прелесть ситуации в том, что только человек, живущий там, может опознать симптомы и оценить опасность происшедшего с несчастным Эриком или славным Сигмундом. Как автор, могу добавить, что абсурдность действия не только не снимает ответственности за ход этой истории, но еще добавляет некоторой пикантности в выборе концовки. В конце концов, когда смотришь сквозь кривые очки, мир не меняется, меняется только формула счета пространства. Здесь же не меняется ни формула, ни действительность, просто снимите с носа кривые очки и посмотрите, куда вы смотрите. Я уже там. – Может лучше посмотрим картины, – пискнул Антонио, косясь на букет. Сигмунд взял букет в руку, повертел его, положил на труп и вышел не говоря ни слова. – Тут открылась галерея. Галерея открылась и в самом деле тут. Антонио нырнул в узкую щель между домами. Сигмунд с трудом последовал за ним. Галерея немедленно закрылась и щель перестала быть видна снаружи. – Мы в рейхсканцелярии! Галерея “145 метров”. – Где это? – Смотри лучше! Какая живопись! Посмотри на это панно! В огромной золоченой раме было натянуто полотно черного цвета на котором тончайшей кистью были нанесены силуэты бесчисленного количества красных цветов. Ровные ряды одинаковых цветов. Называлась картина “Триумф смерти”. – Какое лаконичное название. – Сказал Сигмунд, – только они слишком уж одинаковые. – Одинаковые, потому что смерть вообще одинаковая штука. Это миг, который каждый ждет по-своему, а получает с общего стола. Здесь столько цветов, сколько немцев погибло в первой мировой войне. Больше ста тысяч цветов! – МЫ ТЕРПИМ ПОРАЖЕНИЕ НА ВСЕХ ФРОНТАХ!.. – донеслось до Сигмунда с дальнего конца галереи. – Если не будут предприняты шаги... – Кто это? – спросил он. – Это совет тайной канцелярии! Уйдем. Нам не стоит показываться ему на глаза. – Нет, пожалуй, стоит. – Нет-нет. Иди один, а я скрываюсь. – Трус. – Самоубийца. – Нет. Ты самоубийца. – Сумасшедший. – Хорошо, пускай по-твоему, я – сумасшедший. Дай мне мой мешок, и я от тебя отстану. – Бери, и я ухожу! Мне чужого не надо. – Спасибо, что тащил его всю дорогу, – Антонио вынул из-за пазухи вещевой мешок Сигмунда, – а теперь умри! – Сигмунд достал нож и медленно, глядя в изумленные глаза Антонио, полные слез, он стал распарывать его живот. На скользкий мраморный пол повалились кишки, желудок и печень. Сигмунд взял печень, надрезал ее и макнул палец в кровь. Кровь была густая и теплая – то, что надо. Тогда Сигмунд открыл мешок и бросил туда истекающую карлицкой кровью печень. Германская Армия терпела поражение на всех фронтах. Советские солдаты дикими ордами бросались на героические отряды арийского войска, круша их, раздирая в клочья голыми руками. Несчастные обманутые своими жрецами дикари гибли тысячами, побеждая сотни. Подлые советские свиньи. Как можно в прекрасном образе красного соцветия смерти видеть лишь очертания красной звезды? Как можно верить жрецу, обещающему жизнь каждому, кто не имеет право на эту самую жизнь? Как можно гибнуть за дело будущего, не имея настоящего? – История никогда не откроет тайны ответов на эти вопросы, возникавшие в мыслях любого члена совета. Ни один историк никогда не поймет, как мог полудикий, несчастный, подлый советский солдат воевать против великой справедливой расы? Возможно ответ кроется в страхе перед вождем... Кто ты, жрец-обманщик, научивший этих примитивных тварей убивать совершенных существ ради собственного несовершенства? Почему вы, отвратительные мерзкие отродья вот-вот возьмете верх над совершенной машиной справедливости? Абсурд ситуации приводил в исступление всех посвященных в дела Немецкой армии. Вот уже русские готовы ворваться в Берлин. Вот уже ворвались и готовы крушить и портить все – дома, улицы, жизни людей... И вот уже миг отделяет мир от катастрофы. Миг, который у всех един. С общего стола... Гитлер застрелился. Советские захватчики отброшены за польские границы. В немецких лагерях работают полудикие плененные русские, французы, поляки и прочие недостойные лучшей участи. Сигмунд вышел на балкон величайшего из когда-либо построенных зданий. Балкон рейхсканцелярии, специально пристроенный для официальных докладов. Германский народ спокоен. Он получил великого защитника. Столицу охраняют тысячи специально обученных боевых драконов, на передовой орды сопротивляющихся тают под натиском слонов и тигров, а человечество близится к эре торжества истинной справедливости, во что еще полгода назад уже никто не верил. К Сигмунду медленно спустилась Мантикора и стала рядом, озирая город. – Я рад, что ты снова такой, каким я тебя помню. – Сказало чудовище. – Спасибо... но это так нелегко, быть героем. Помогает только знание нашей великой цели. Я позвал, потому, что мне нужна от тебя одна вещь. Найди Антонио. Мне без него никуда. Найди то, что от него осталось – я отдам евреям, они живо соберут – я знаю один дом... |